О существовании древнерусской народности в XII - XVI веках

[Тамара 4 153]

 О существовании древнерусской народности в XII - XVI веках

Тезис о существовании в эпоху раннего средневековья единой древнерусской народности вызывает ряд возражений. Обращают внимание на трудности развития интеграционных про­цессов на столь обширной и сравнительно мало заселенной террито­рии, как восточноевропейская равнина, на существование заметных различий в материальной культуре населения отдельных регионов, на то, что и языковые различия между отдельными группами восточ­ных славян, как показывают, в частности, исследования языка новго­родских берестяных грамот, были, по-видимому, гораздо более глубо­кими, чем это предполагалось ранее. В ряду иных доводов не после­днее значение имеет и тот факт, что в летописании до-монгольского времени термином «Русь» обозначается и в этом качество противо­поставляется другим восточнославянским землям территория Сред­него Поднепровья. При таком подходе наиболее важное место в эт­нической истории восточных славян отводится тем интеграционным процессам, которые развивались в рамках крупных государств Вос­точной Европы, сформировавшихся в XIV-XV вв.

Ограниченность источников XI-XIV вв. (достаточно узкий круг по преимуществу нарративных памятников) не дает и не может дать прямого ответа на вопрос, насколько представление о совокупности всех восточных славян, как особом едином народе («языке»), впер­вые четко выраженное на страницах «Повести временных лет» в на­чале XII в., проникло в сознание широких кругов населения, выйдя за рамки интеллектуальной элиты тогдашнего общества. Однако, хотя косвенный, но достаточно определенный ответ на вопрос о степени раз­вития интеграционных процессов у восточных славян XII-XIII ив, все же может быть получен.

При неразвитости интеграционного процесса мы вправе были бы ожидать сохранения у восточных славян более ранних традици­онных форм самосознания – прежде всего сознания принадлежнос­ти к племенному союзу, являвшемуся, одновременно, и социальным, и этническим организмом. Есть основания полагать, что в сознании восточных славян племенные традиции еще в начале XII в. занимали достаточно заметное место: в «Повести временных лет» приводятся не только названия многих восточнославянских племен, но и сведе­ния о территории их расселения, некоторые данные об их обычаях, предания о родоначальниках некоторых племен. Однако в обширных повествованиях нарративных источников о событиях первой полови­ны XII в. население отдельных древнерусских земель крайне редко определялось по своей племенной принадлежности, а с середины ХII в. старые племенные названия в текстах летописи вообще перестают встречаться, а население отдельных районов (от больших княжеств до мелких округов) обозначается, как правило, термином производ­ным от названия его политического центра («новгородцы», «пскови­чи», «полочане» и т. д.). Очевидно, что в этой новой терминологии находило свое выражение лишь областное, а не этническое самосоз­нание.

Своеобразие картины, которая возникает в результате анализа летописных текстов, станет особенно отчетливым, если сопоставить ее с положением на германских землях более раннего и того же време­ни. Здесь на территории Тевтонского королевства отдельные крупные княжества – земли, такие как «Саксония» или «Бавария», формировались на базе старых племенных союзов, а законодательство («Саксонская правда», «Баварская правда») представляло собой при­способленную к новым социальным отношениям запись традиционного племенного права. Здесь сохранялись не только традиционные этнонимы, но и сознание преемственной связи между средневековой «землей» и старым племенным союзом. Подобную же ситуацию мож­но наблюдать и в Скандинавии. Даже в соседней с Древней Русью Польшей, где таких мощных традиций племенного самосознания, судя по всему, не было, некоторые из средневековых «земель» сохранили старые племенные названия (Силезия, Мазовия).

Как представляется, столь радикальное исчезновение на восточ­нославянской почве традиционных племенных этнонимов может быть объяснено (от обратного) не имеющим явного отражения в нарратив­ных источниках распространением сознания принадлежности всего восточного славянства к одной народности – «Руси».

Позитивные свидетельства развития такого процесса дают дого­воры Смоленска о Ригой о XII в., где население княжества обознача­ется как «Русь» – особая общность, противостоящая «Латинскому языку», смоленский купец – это «русский гость», а житель смоленс­кого княжества – «русин». В одной из редакций договора говорится о «Русской земле», в состав которой входят «волости» смоленского и полоцкого князей. Как показывает анализ нарративных и докумен­тальных источников второй половины XIII – начала XIV в., на всех частях восточнославянской этнической территории местное населе­ние называет себя «русинами» или «русскими», а страну, в которой они живут, «Русью» или «Русской землей» и свой язык – «русским».

Таким образом, и сравнительно-исторические сопоставления, и конкретные наблюдения говорят в пользу положения о широком распространении у восточных славян в XII-XIII вв. сознания их принадлежности к широкой этнической общности – «русскому язы­ку», которая определяется исследователями как древнерусская на­родность. В свете сказанного представляется особенно актуальным исследовать вопрос о том, какие факторы способствовали распрост­ранению этой формы этнического самосознания в условиях растущей политической раздробленности древнерусских земель. Немалую роль сыграло здесь, по-видимому, единство исторической памяти, существо­вание общей исторической традиции (как известно, в основе всех до­шедших до нас памятников древнерусского летописания лежат киев­ские своды конца XI – начала XII в.). Подводя итоги, можно сделать вывод о принципиальной правильности традиционной схемы этни­ческой истории восточных славян в ее начальной части.

Совсем иное следует сказать о том положении традиционной схемы, согласно которому уже с конца XIV в. можно говорить о суще­ствовании трех восточнославянских народностей.

В истории восточных славян конец XIV в. действительно может рассматриваться, как важнейший хронологический рубеж. С этого времени есть все основания говорить о разных исторических судьбах отдельных частей восточного славянства в рамках новых многоэтничных государств. Начиная с этого времени постепенно нарастают различия между социальным строем тех частей восточного славян­ства, которые вошли в состав Великого княжества Литовского и Польского королевства, с одной стороны, и тех, которые вошли затем в состав формирующегося Русского государства, с другой. Параллель­но с различиями в социально-политическом строе постепенно фор­мировались и важные различия в характере политической культуры, социальной психологии, а затем и в круге общекультурных интересов. Однако следует иметь в виду, что на рубеже XIV-XV вв. такие различия лишь зарождались, и нужно было время не только для их полного развития, но и для осознания их существования обществом по обе стороны рубежей, отделявших державы Ягеллонов от земель Северо-Восточной Руси, Тем самым нет серьезных оснований рас­сматривать рубеж XIV-XV вв. как важную веху в развитии этни­ческого самосознания восточных славян. Можно говорить лишь о том, что с этого времени возникают объективные предпосылки для фор­мирования нескольких восточнославянских народностей.

Ко времени русско-литовских войн рубежа XV-XVI вв. относится ряд свидетельств, которые говорят не только об осознании представителями общественной элиты этих различий, но косвенно и о том, что этот факт очень существенно повлиял на позицию восточнославянской шлях­ты и мещан Великого княжества Литовского во время военного конф­ликта между ним и Русским государством. В записке, поданной Сигизмунду I в 1514 г., указывалось, что «жестокая тирания» московских князей является причиной того, что «русские» в Великом княжестве Литовском не хотят перейти под их власть. О «тиранской власти» мос­ковских князей, в государстве которых богатство и общественное поло­жение человека зависит от воли правителя, писал, как о препятствии для соединения восточных славян, придворный хронист Сигизмунда I Иост Людвиг Деций. К этому же времени – первым десятилетиям XVI в. – относится появление в источниках сопоставлений московского и «турецкого» правления как двух сходных типов политическо­го устройства. Хотя эти высказывания принадлежат представите­лям польской элиты, как представляется, в них предложено верное объяснение политического патриотизма шляхты и мещанства Вели­кого княжества Литовского во время русско-литовских войн рубежа XV-XVI в., и они могут рассматриваться как определенное отраже­ние общественных настроений в этом государстве.

Однако нет никаких оснований полагать, что уже в то время дан­ные различия социально-политического строя осознавались как при­знаки принадлежности к разным этническим общностям. Имеющиеся свидетельства говорят об обратном. В уже цитировавшейся записке 1514 г. говорится о том, что у «русских» Литвы и «Московитов» общая религия, язык и ссылка на «тиранию» московских правителей в таком контексте служит объяснением того, почему одна часть наро­да все же не хочет присоединиться к другой. Для Матвея Меховского, писавшего в своем «Трактате о двух Сарматиях», что «в государстве московском, как и в земле турок людей перебрасывают с места на место», тем не менее было ясно, что жители Московии «Rutheni sunt et Ruthenicum loquuntur».

Дипломат и советник Сигизмунда II Мартин Кромер в середине XVI в. писал, говоря о Руси, что Московия – это «их же племя и часть», что жители Московии сами называют себя русскими и говорят на русском языке, что под властью московских правителей живут «рус­ские люди» из многих ранее независимых княжеств. Представле­ние о том, что все восточные славяне являются, в сущности, одним народом, достаточно определенно прослеживается и в высказываниях польских публицистов времени бескоролевья 1572-1573 гг. Утверж­дая, что население «Московии» может измениться к лучшему под воздействием польской культуры, один из публицистов писал: «По­смотрите, как был перед тем люд литовский и русский, а московский люд – та же Русь и то же племя». Другой публицист, предостерегая против избрания Ивана IV на польский трон, обращался к польской шляхте со следующими словами: «ваше панование Руси надоело, и она может встряхнуть рогами, надеясь на государя своей веры, своего языка и своего народа».

В 1578 г. завершил работу над «Описанием европейской Сарматии» итальянец Александр Гваньини, офицер витебского гарнизона. Однако и в сочинении этого автора, находившегося в особенно тесном контакте с восточнославянской средой, говорится о двух частях Рос­сии – «Белой», которая находится под властью великого князя Мос­ковского, и «Черной», которая находится под властью польского ко­роля. Жители Московии для автора – это «русские» и говорят на «русском» языке, сама Московия образовалась из многих «русских» княжеств, а «москвичи» (Moschovitae) – это «простонародное» назва­ние. Пример этого писателя особенно показателен, так как А. Гвань­ини включил в свой текст подробное описание «тиранства» Ивана Грозного и положение в современной ему «Московии» описывал в самых черных красках. Это, однако, не послужило для него основани­ем к тому, чтобы рассматривать жителей «Белой» и «Черной» Рос­сии как представителей двух разных народов.

Разумеется, все эти свидетельства позволяют лишь косвенно су­дить об этническом самосознании восточных славян в границах держав Ягеллонов, а затем – в Речи Посполитой. Однако следует учесть, что в польском обществе не существовало какой-либо самостоятель­ной традиции об этнических отношениях в Восточной Европе, и представления соответствующих авторов так или иначе должны были ос­новываться на воззрениях почерпнутых из восточнославянской сре­ды. К этому следует добавить, что представители польской элиты ни­как не были заинтересованы в том, чтобы подчеркивать единство восточных славян (и тем самым, хотя бы косвенно, признавать справедливость притязаний московских государей на древнерусское наслед­ство).

Тем самым есть определенные основания искать в приведен­ных высказываниях польских писателей отражение воззрений, ха­рактерных для самой восточнославянской среды. Во всяком случае, знакомство с этой традицией заставляет предостерегать против преувеличения глубины того взаимного отчуждения, которое возникало между восточными славянами России и Речи Посполитой на почве прежде всего различий в характере общественного строя. Эти замечания имеют в виду прежде всего западную часть восточного славян­ства. Что касается восточной части – жителей «Московии», то здесь сохранению представления о единстве восточных славян содейство­вала и мощная историческая традиция (как письменная, так и народ­ная, фольклорная) и политические факторы (борьба московских пра­вителей за «собирание русских земель»).

Изучение памятников исторической традиции, создававшихся в Речи Посполитой эпохи Возрождения, позволяет выделить только последнюю четверть XVI в. как время, когда осознание различий привело к пере­менам в характере этнического самосознания восточных славян на территории Речи Посполитой.

По материалам: Флоря Б.Н. О некоторых особенностях развития этнического самосознания восточных славян в эпоху Средневековья – раннего Нового времени.